— Мистер Тосетти, — заметила тетушка Грейстил, — вам явно нехорошо. Вы бледны, сэр. Не хотите ли стакан воды? Не сомневаюсь, что стакан воды для вас у миссис Дельгадо найдется.

— Нет, мадам Грейстил, я не болен. Я… — Синьор Тосетти оглядел комнату в поисках подходящего слова. — Мне страшно, — наконец прошептал он.

— Страшно? — шепотом переспросил доктор Грейстил. — Почему? Чего вы боитесь?

— О, синьор, это ужасное место! — также шепотом ответил юрист, с ужасом переводя взгляд сперва на кошку, которая тщательно вылизывала лапу, затем на хозяйку, словно опасаясь, что молчаливая дама сейчас начнет делать то же самое.

Мисс Грейстил прошептала, что, стремясь проявить внимание к миссис Дельгадо, они явились слишком большой компанией и без предупреждения. Ясно, что за многие годы они первые ее гости. Стоит ли удивляться, если мысли ее периодически блуждают? Ведь ей выпало такое испытание!

— О, Флора! — прошептала в ответ тетушка Грейстил. — Ты только подумай! Годы и годы без какого бы то ни было общества! Это всеобщее перешептывание в маленькой комнатке — при том, что пожилая дама сидела всего в трех футах от них — показалось доктору Грейстилу чрезвычайно глупым и смешным. Не зная, что предпринять далее, он рассердился на своих спутниц, а потому сестра и дочь решили, что пора уходить.

Тетушка Грейстил настояла на долгом и нежном прощании с хозяйкой, обещая непременно вернуться, когда та почувствует себя лучше; тетушка Грейстил выразила надежду, что это произойдет очень скоро.

Выходя на лестницу, гости оглянулись. Тут на подоконнике появился еще один кот — в зубах он держал что-то неподвижное и удлиненное, очень напоминающее мертвую птицу. Пожилая дама издала радостный возглас и с поразительной энергией вскочила со стула. Звук казался чрезвычайно странным и не походил на человеческий. Синьор Тосетти, в свою очередь, закричал от страха и резко захлопнул дверь, чтобы не видеть дальнейшего [138] .

53

Мертвая серая мышка

Конец ноября 1816

Вечером следующего дня Грейстилы и мистер Стрендж обедали вместе — в комнате, где романтично смешались венецианский сумрак и венецианское величие. Пол старинного, в мелких трещинках мрамора соединил в себе все краски местной зимы. Голова тетушка Грейстил, в аккуратном белом чепце, контрастировала с огромной темной дверью на заднем плане. Старинная резная дверь напоминала надгробье, окутанное мрачной тенью. Стены хранили на себе призраки фресок, изображенных призраками красок, — они прославляли венецианский род, последний отпрыск которого утонул много лет назад. Нынешние хозяева были беднее церковной мыши и давно не имели средств на ремонт. Шел дождь — и на улице, и, что куда более удивительно, в комнате: слышно было, как вода льется на пол и на мебель. Однако Грейстилы не собирались поддаваться унынию или отказываться от обеда из-за таких пустяков. Кладбищенские тени прогнали ярким светом множества свечей, а шум льющейся воды заглушили разговорами и жизнерадостным смехом. Та часть комнаты, где они сидели, согрелась теплом жизнелюбивого английского духа.

— Одного не понимаю, — заметил мистер Стрендж, — кто же заботится об этой старухе?

Доктор Грейстил ответил:

— Еврейский джентльмен — он из милости предоставляет ей кров, а его слуги ставят у основания лестницы тарелки с едой.

— Однако как еда попадает в комнату, никто точно сказать не может! — воскликнула мисс Грейстил. — Синьор Тосетти считает, что ее относят кошки.

— Что за ерунда! — возразил доктор Грейстил. — Разве кошки способны сделать хоть что-нибудь полезное?

— Ну, например, они могут смотреть на человека высокомерно и надменно, — ответил Стрендж, — заставляя его смутиться и задуматься о собственном несовершенстве — чем не моральная польза.

Странное приключение настолько завладело умами Грейстилов, что весь обед они говорили только о неудачном визите.

— Флора, милая, — наконец заметила тетушка Грейстил, — у мистера Стренджа сложится впечатление, что мы не можем ни о чем другом говорить.

— О, за меня не беспокойтесь, — возразил Стрендж. — Это очень любопытно, а мы, волшебники, коллекционируем всякие курьезы.

— А вы не можете ее вылечить при помощи магии, мистер Стрендж? — поинтересовалась мисс Грейстил.

— Вылечить безумие? Нет. Хотя пытался. Однажды меня попросили навестить сумасшедшего старика и по возможности ему помочь. Я применил самые сильные заклинания, но он остался таким же невменяемым, как и в начале визита.

— Но ведь должны же существовать рецепты для лечения сумасшествия, правда? — с жаром продолжала мисс Грейстил. — Мне кажется, что ауреаты их знали.

Мисс Грейстил недавно заинтересовалась историей магии, и теперь ее речь изобиловала словами вроде «ауреаты» и «аргентианы».

— Возможно, — согласился мистер Стрендж, — коли так, рецепт этот утрачен сотни лет назад.

— Да хотя бы тысячу — уверена, для вас это не преграда. Вы сами говорили, что смогли восстановить десятки утраченных заклинаний.

— Верно, но я хотя бы в общих чертах представлял, с чего начинать. Здесь же совсем иное. Мне не приходилось слышать ни о едином случае излечения безумия — этого не делали даже маги-ауреаты. Их подход к безумию коренным образом отличался от нашего. Сумасшедших они считали прорицателями и пророками и к их бормотанию прислушивались с величайшим вниманием.

— Как странно! Почему же?

— По мнению мистера Норрелла, это связано с тем сочувствием, которое эльфы испытывали к сумасшедшим. К тому же сумасшедшие могут видеть эльфов тогда, когда никто другой их не видит.

Стрендж помолчал.

— Так, по-вашему, старуха совершенно не в себе? — уточнил он.

— О да! Судя по всему, так оно и есть.

После обеда, сидя в гостиной в удобном кресле, доктор Грейстил сладко уснул. Тетушка Грейстил тоже клевала носом, но время от времени просыпалась, просила извинить ее за сонливость и тут же засыпала снова. Мисс Грейстил на протяжении целого вечера могла беседовать с мистером Стренджем наедине. Ей было что сказать. По его рекомендации она недавно прочитала «Историю Короля-ворона для детей» лорда Портишеда и очень хотела поподробнее расспросить об этой книге. Однако мистер Стрендж был рассеян, несколько раз Флоре казалось, что он совершенно ее не слушает.

На следующий день Грейстилы посетили Арсенал, поразивший их размерами и мрачностью, затем час-другой бродили по лавкам древностей, хозяева которых казались такими же чудными, как их товар. Зашли в кондитерскую недалеко от церкви Сан-Стефано, где отведали мороженого. Мистера Стренджа пригласили участвовать во всех развлечениях, однако рано утром тетушка Грейстил получила короткую записку, в которой волшебник благодарил за приглашение и сожалел, что не может его принять. Он совершенно случайно нащупал новую линию исследования и теперь никак не может оставить ее. «…А как вы знаете на примере своего брата, мадам, ученые — самый эгоистичный народ и свято верят, что преданность работе полностью их оправдывает…» Не появился волшебник и на следующий день, когда семейство посещало Скуола ди Санта-Мария делла Карита. И еще через день, когда путешественники плавали в гондоле на остров Торчелло — одинокий, заросший тростником и погруженный в густой серый туман. Давным-давно на этом острове был построен город — предшественник Венеции, переживший период величия, затем опустевший и, наконец, до основания разрушенный.

Однако хотя мистер Стрендж и сидел, не выходя из кабинета, в доме возле площади Санта-Мария Дзобениго и занимался магией, доктор Грейстил восполнял недостаток его общества постоянным упоминанием его имени. Если Грейстилам случалось пройти мимо Риальто, и вид этого моста побуждал к разговору о Шейлоке, Шекспире и состоянии современного театра, доктор выражал надежду вскоре услышать мнение мистера Стренджа на сей счет. Мисс Грейстил знала все пристрастия нового знакомого и готова была отстаивать их, как свои собственные. А если в лавке древностей внимание доктора привлекала картина, изображающая танцующего медведя, он вспоминал, что один из друзей мистера Стренджа хранит чучело медведя в стеклянном шкафу. Если Грейстилы ели баранину, мисс Грейстил вспоминала историю, слышанную от мистера Стренджа, в которой тоже фигурировала баранина.

вернуться

138

Позднее синьор Тосетти признался Грейстилам, что догадывался, кто такая эта старая дама из Каннареджо. В городе ему часто приходилось слышать рассказы о ней, однако до того момента, как ему удалось увидеть все собственными глазами, он считал их пустой выдумкой из тех, которыми пугают молодых и глупых.

Ее отец, кажется, был евреем, а в крови матери смешалась добрая половина национальностей Европы. Ребенком она в совершенстве выучила несколько языков и свободно на них изъяснялась. Для нее не было ничего невозможного. Она училась просто так — ради удовольствия. К шестнадцати годам она говорила не только на французском, итальянском и немецком, что вполне обычно для образованной леди, но и на всех языках цивилизованного (и нецивилизованного) мира. Говорила на языке шотландских горцев (который больше похож на пение), говорила на баскском, который почти не оставляет следа в мозгу представителей других народов: можно слушать его сколь угодно часто и долго, но потом не воспроизвести ни единого слога. Она даже выучила язык невероятной страны, которая, как говорили синьору Тосетти, все еще существует, но никто не может сказать, где именно находится. (Страна звалась Уэльс.)

Она путешествовала по всему миру, общаясь с королями и королевами, эрцгерцогами и эрцгерцогинями, принцессами и епископами, графами и графинями, и ко всем обращалась на их родном языке, и все провозглашали ее чудом.

И вот наконец она приехала в Венецию.

Дама так и не научилась сдержанности в поведении. Ее страсть к учению сопровождалась такой же страстью ко всему остальному, и она вышла замуж за человека, подобного себе. Супружеская чета попала на карнавал и уже не смогла оттуда уйти. Все свое состояние они проиграли в игорном доме. И вот однажды утром, когда рассвет окрасил венецианские каналы в серебряные и розовые тона, муж лег на мокрые камни Фондамента деи Мори и умер, и никто не смог его спасти. Наверное, жена бы тоже умерла, ведь у нее не было ни денег, ни пристанища. Однако евреи сочли, что она достойна их помощи, поскольку знает еврейский язык и сама в какой-то степени еврейка (хотя раньше она никогда в этом не признавалась). А может быть, они просто сочувствовали ее страданиям (ведь и сами евреи испытали в Венеции немало лишений). Как бы там ни было, ее приютили в гетто. О том, что произошло дальше, говорят разное, но все рассказчики сходятся в одном: она жила среди евреев, но так и не стала среди них своей. Одиночество поглотило ее, однако я не могу сказать, была ли в том ее вина или вина окружающих. Прошло много времени, а она жила в полном молчании, совсем ни с кем не разговаривая; ее закружил безжалостный ветер безумия, смешавший воедино все жившие в ее мозгу языки. Она забыла итальянский, забыла английский, забыла латынь, баскский, валлийский — забыла все на свете языки, кроме кошачьего. Рассказывают, что на нем она изъяснялась просто великолепно.